II
Целые дни не расставался я с рукописью этих переводов, читал их в
железнодорожных поездах, на империале омнибусов и в ресторанах, и часто мне
приходилось закрывать тетрадь, чтобы не дать заметить посторонним, до какой
степени я расстроган чтением. Эти лирические стихотворения, которые в
подлиннике, - по словам моих индусов, - полны утонченного ритма, непереводимо
изысканных оттенков красок, метрической новизны, раскрывают в мыслях своих тот
мир, о котором я мечтал всю свою жизнь. Создание наивысшей культуры, они,
однако, представляются таким же произрастанием самой обыкновенной почвы, как
трава и камыш. Традиция, в которой поэзия и религия составляют одно, прошла
через века, собирая у ученых и неученых метафоры и чувства, и отнесла обратно
толпе мысли человека науки и аристократа. Если в цивилизации Бенгалии не
произойдет перерыва, если этот общий дух, которым - как можно догадаться -
проникнуты все, не раздробится, как это случилось у нас, на дюжины умов, ничего
не знающих друг о друге, - некоторая доля самого неуловимого в этих стихах через
несколько поколениий дойдет до нищего, скитающегося по дорогам. Пока в Англии
был один общий ум, Чосер написал <I>Троила и Крессиду</I>, и, хотя
он писал для того, чтобы его читали или декламировали - ибо наш век быстро
приближался - его некоторое время пели менестрели. Рабиндранат Тагор, подобно
предшественникам Чосера, пишет музыку для своих слов, и нам во всякую минуту
понятно одно: весь он так могуч, так непосредственно глубок, так дерзновенен в
своей страсти, так полон неожиданностей, между тем как он делает дело, которое
никогда не казалось странным, неестественным или нуждающимся в защите. Эти стихи
не будут лежать в нарядно напечатанных маленьких книжках на дамских столиках, и
дамы не будут ленивыми ручками перелистывать их страницы, чтобы вздыхать над
жизнью без смысла, - к чему сводится все, что они могут знать о жизни, - как не
будут носить их с собой студенты в университет, чтоб отложить их в сторону,
когда начнется работа жизни - но из поколения в поколение их будут напевать
путешественники на большой дороге и гребцы на реке. Нашептывая их, влюбленные,
ожидающие друг друга, обретут в этой любви к Богу волшебную бездну, в которой их
собственная горькая страсть может омыться и обновить свою юность. В каждое
мгновение сердце этого поэта устремляется к ним без уничижения и
снисходительности, ибо оно постигло, что они поймут; и оно само прониклось
их жизнью. Путник в краснобурой одежде, которую он носит, чтоб не была заметна
на нем пыль, девушка, ищущая на своем ложе цветочных лепестков, упавших из венка
ее царственного возлюбленного, слуга или невеста, ожидающие в пустом доме
возвращения господина, все это образы сердца, обращенного к Богу. Цветы и реки,
музыка морских раковин, тяжелый дождь индийского июля или палящий зной, все это
- образы различных настроений этого сердца в слиянии или в разлуке; а
человек, сидящий в лодке и играющий на лютне, - подобно какой-нибудь, полной
таинственного значения фигуре на китайской картине, это Сам Бог. Целый народ,
целая цивилизация, неизмеримо чуждая нам, была, по-видимому, воспринята этим
воображением; и все же нас трогают не особенности ее, а то, что мы
встретили свой собственный образ, как если бы мы бродили по ивовому лесу
Россетти, или, впервые, быть может, в литературе, услышали свой собственный
голос, как во сне. Со времени Возрождения писания европейских святых - как ни
привычны нам их метафоры и общий строй их мысли - перестали приковывать наше
внимание. Мы знали, что в конце концов мы должны отречься от этого мира, и в
минуту утомления или экзальтации привыкли думать о добровольном уходе из
него; но можем ли мы порвать с этим миром резко и грубо, мы, читавшие
столько стихов, видавшие столько картин, слышавшие столько музыки, где крик
плоти и крик души как бы сливаются воедино? Что у нас общего со Св. Бернардом,
прикрывающим свои глаза, чтоб они не останавливались на красоте швейцарских
озер, или со стремительной риторикой Книги Откровения? Мы хотели бы, если бы
могли, найти, как в стихах Тагора, полные мягкости слова: - "Я получил свой
отпуск. Проститесь со мной братья! Я всем вам делаю поклон и ухожу. Вот я
возвращаю ключи от своей двери - и я отказываюсь от всяких прав на свой дом. Я
только прошу у вас прощальных ласковых слов. Мы долго были соседями, но я больше
получил, чем мог дать. Теперь день занялся, и лампа, освещавшая мой темный угол,
догорела. Пришла весть, и я готов тронуться в путь". - Ведь это наше
собственное настроение, бесконечно далекое от Фомы Кемпийского и Хуана де ла
Крус (Прим. пер. - Друг Св. Терезы, преобразователь ордена босоногих кармелитов,
оставивший много сочинений аскетического характера.) - восклицает: - "И
любя эту жизнь, я знаю, что так же сильно полюблю и смерть". - Однако, не в
одних наших мыслях о разлуке эта книга объемлет все. Мы не знали, что любим
Бога, - вряд ли даже верили в него; но оглядываясь на свою жизнь, в нашем
исследовании лесных тропинок, в нашем наслаждении уединенными холмами, в нашем
таинственном, но тщетном тяготении к женщине, которую мы любили, мы открываем
чувство, влекущее эту коварную сладость. - "Войдя в мое сердце незванный,
как один из тысяч, неведомый мне, царь мой, ты наложил отпечаток вечности на
многие мимолетные мгновения". - Это уже не святость кельи и
самобичевания; это восхождение на более высокую напряженность душевного
строя художника, живописующего прах земной и солнечный свет; и искать
подобного голоса можно разве только у Св. Франциска и Вильяма Блейка, казавшихся
столь чуждыми нашей бурной истории.
|