Хлещет Феб коней ретивых,
Гонит весело квадригу,
Он уже почти полнеба
В дрожках солнечных объехал.

Только в полдень перестал я
Грезить о медвежьем вальсе,
Вырвался из плена странных,
Фантастичных сновидений.

Осмотревшись, я увидел
Что в лачуге я один.
Мать Урака и Ласкаро
Рано вышли на охоту.

В хижине остался только
Толстый мопс; у очага
Он стоял на задних лапах,
В котелке мешая ложкой.

Повар был он, видно, знатный,
Увидав, что суп вскипает,
Стал он дуть, мешая чаще,
Чтобы снять густую накипь.

Что за чорт! Я спятил, что ли,
Или это лихорадка?
Я ушам своим не верю:
Толстый мопс заговорил!

Да - и очень задушевно
Речь повел на чисто швабском;
Говорил и словно грезил, -
Как возвышенный мечтатель.

«О, поэт я бедный швабский!
На чужбине суждено мне,
Заколдованному мопсу,
Кипятить настои ведьме.

Как позорно и преступно
Ведьмовство! И как трагичен
Жребий мой: в собачьей шкуре
Чувствовать, как человек!

Лучше б мне остаться дома
Средь моих друзей по школе.
Ах, они людей не могут
Зачаровывать, как ведьмы!

Лучше б мне остаться дома
С Карлом Майером, сладчайшим
Соловьем моей отчизны,
При супах благочестивых!

Где ты, мой родимый Штуккерт?
Как твои увидеть трубы,
Сизый дым от них и печи,
Где хозяйки варят клецки?»

Я глубоко был растроган
Этой речью; спрыгнув с ложа,
Подбежал и сел к камину
И промолвил с состраданьем:

«О певец, о благородный,
Как попал ты в лапы ведьмы?
Ах, за что - какая гнусность! -
Превращен ты ведьмой в мопса?»

И в восторге тот воскликнул:
«Как? Вы значит не француз!
Значит, немец вы, и был вам
Весь мой монолог понятен!

Ах, земляк, какое горе,
Что всегда советник Келле -
Если мы с ним заходили
В погребок распить по кружке -

Уверял меня за трубкой:
Всем своим образованьем
Он обязан лишь поездкам,
Пребыванью за границей.

Чтобы с ног своих коросту
Ободрать пробежкой легкой,
Чтобы светскую шлифовку
Получить, как этот Келле,

Я с отчизной распростился,
Стал бродить по всей Европе
И, попав на Пиренеи,
Прибыл в хижину Ураки.

К ней мне дал Юстинус Кернер
Личное письмо; к несчастью,
Я не знал тогда, что друг мой
Водит с ведьмами знакомство.

И Уракой был я принят
Дружелюбно, но, к несчастью,
Дружба ведьмы все росла,
Превращаясь в пламя страсти.

Да, в груди увядшей вспыхнул
Нечестивый, гнусный пламень,
И порочная блудница
Соблазнить меня решила.

Я взмолился: «Ах, простите!
Ах, мадам, я не фривольный
Гетеанец, я невинный
Представитель швабской школы.

Нравственность - вот наша муза!
Спит в кальсонах из крепчайшей
Толстой кожи, - ах, не троньте
Добродетели моей!

Есть поэты чувства, мысли,
Есть мечтатели, фантасты,
Но лишь мы, поэты швабы,
Добродетель воспеваем.

Это все мое богатство -
Добродетель и смиренье.
Ах, мадам, не отнимайте
Ветхий плащ у наготы!»

Так молил я, но с улыбкой,
С иронической улыбкой,
Ведьма веткою омелы
Головы моей коснулась.

И на теле ощутил я
Странный и противный холод,
Будто весь гусиной кожей
Начал быстро покрываться.

На поверку оказалось -
То была собачья шкура.
С той минуты злополучной
Я, как видите, стал мопсом».

Бедный парень! От рыданий
У него пресекся голос.
Он рыдал неудержимо,
Чуть не изошел слезами.

«Слушайте, - сказал я грустно, -
Может, я могу помочь вам
Шкуру сбросить и вернуть вас
Человечеству и музам?»

Но с отчаяньем во взоре
Безутешно поднял лапы
Бедный мопс и с горьким вздохом,
С горьким стоном мне ответил:

«Вплоть до страшного суда мне
Пребывать в собачьей шкуре,
Если я спасен не буду
Некой девственницей чистой.

Лишь не знавшая мужчины
Целомудренная дева
Может снять с меня заклятье, -
Правда, при одном условьи:

В ночь под новый год должна
Эта дева в одиночку
Прочитать стихи Густава
Пфицера и не заснуть.

Не заснет она над чтеньем,
Не сомкнет очей невинных, -
Вмиг я в люди расколдуюсь
И размопситься смогу».

«Ах, тогда, мой друг, - сказал я, -
Вам помочь я не способен.
Я, во-первых, не могу быть
К лику девственниц причислен.

Но еще трудней второе:
Мне совсем уж невозможно
Прочитать стихи Густава
Пфицера - и не заснуть».